Глава 3. Метаморфоза и экспансия

3.1. Между лингвистикой и психологией

Прежде чем двигаться дальше, оглянемся на предшествующий текст. В рамках какой науки лежат все эти рассуждения? Это не лингвистика: хотя минимум лингвистического инструментария здесь использовался, он был именно инструментарием. К литературоведению это тоже нельзя отнести: все литературоведческие фрагменты носили отчетливо иллюстративный характер и не были самоценными. Кроме того, ни лингвистическое, ни литературоведческое исследование не предполагают обращения к экспериментальной практике такого рода.

Однако претендовать на то, чтобы предлагаемый текст был отнесен к психологии, тоже странно: если за целями этой работы еще можно признать определенный психологический смысл, то способы их достижения несколько необычны. Вместо того, чтобы искать и находить некие специфические характеристики людей (и затем по этим характеристикам группировать, делить на типы и подтипы, предсказывать их поведенческие реакции или еще что-нибудь в этом духе), мы нечто подобное проделывали с текстами. Люди или тексты были предметом нашего интереса?

Обычно текст, когда он исследуется филологически (мы позволим себе здесь не дифференцировать лингвистический и литературоведческий подходы, рискуя навлечь на себя раздражение и лингвистов, и литературоведов), обнаруживает элегантно описываемые структуры, массу тонких смыслов, сложных синтаксических нюансов и морфологических особенностей. Однако вопрос: кто, в какой ситуации и для каких целей прибег к этим структурам или, проще говоря — кто, с какими личностными характеристиками, с каким анамнезом, в каких жизненных обстоятельствах, обращаясь к кому, вдруг, не задумываясь, спонтанно проговорил текст с этими грамматическими структурами — такой вопрос безусловно является «профанным», выводящим за рамки научной филологической конвенции. Если же текст исследуется психологом, то в центре научного интереса оказывается человек, который этот текст породил. Но собственно текст чаще всего рассматривается самым элементарным образом: прежде всего психолога интересует та реальность, к которой текст отсылает; в крайнем случае можно посчитать количество прилагательных или процент глагольных конструкций (по нашему опыту, в психологической литературе весьма редко удается успешно различить прилагательные и причастия, модально-предикативные слова вообще не опознаются, а о существовании частиц неизвестно) .

На самом деле текст — это инструмент в диалоге, и в равной степени важно понимать, кто и с какими целями, добиваясь какого эффекта, использует этот инструмент — и какой именно инструмент он использует .

Сейчас мы, договорившись о том, как устроен наш инструмент и каковы его возможности, перейдем наконец, к разговору о том — о тех, кто им пользуется. Художественный текст — наша безотказная модель — уступит место тексту спонтанному. Рубежом этого перехода послужит ключевое в данной работе понятие метафоры.

3.2. Метафора

Метафора на протяжении нескольких последних десятилетий находится в центре постоянного внимания литературоведов, лингвистов, психологов, математиков… Соответственно, она определяется по-разному у разных авторов. Неизменным, однако, сохраняется следующее: объект А («предмет» — в терминологии, восходящей к Аристотелю) предлагается рассматривать, «как будто» бы он — полностью или частично — являлся объектом В («образом», по Аристотелю). Это и есть «перенос значения»: мета-фора. Вот пример «стертой» литературной метафоры: Шумела бурная река,/ почуяв скорые оковы. Оковы — это железные приспособления, сковывающие руки или ноги преступника, чтобы затруднить ему побег. В приведенной выше строке Плещеева река шумит не в ожидании наручников, она как будто преступник, как будто хотела бы убежать, и нечто — лед, по видимости,— лишит ее возможности двигаться, как лишают движения железные оковы.

Иными словами, перенос значения — это приписывание объекту В некоего «пакета характеристик», свойственных объекту А, или обнаружение у объекта В «пакета характеристик» объекта А, или интерпретация, или вчитывание… После того, как объект В становится обладателем «пакета характеристик» объекта А, он становится «как будто» А, получает имя А, оставаясь при этом собой.

Зададимся вопросом: обязан ли объект В быть объектом символическим, или он может иметь и другую природу? Постольку, поскольку речь идет о «давании имен», «приписывании качеств», можно полагать, что человек, животное, предмет и пр. также могут занять место «объекта В». Собственно говоря, пара «пациент — терапевт» являет собой сразу ряд метафор, что прямо отражено терминами «перенос» и «контрперенос» (русское слово пере-нос в точности повторяет морфологию латинского транс-фер, которое, в свою очередь, представляет собой точную кальку греческого мета-фора).

Создание аксиоматической базы

Теперь введем ряд представлений, которые в легли в основу необходимой в данном исследовании аксиоматики.

Когда Эббингауз создает свои известные списки для запоминания, он отказывается от слов естественного языка в пользу ничего не означающих слогов, причем следит, чтобы они не начинались с одного и того же звука и пр. Имплицитно он преследует задачу, которая не имеет решения в общем случае: он пытается создать список элементов, вообще не поддающийся интерпретации.

Используя эту идею Эббингауза «от противного», будем исходить из следующих положений.

1. Для любого случайного списка слов или других символов может быть найден интерпретатор, который свяжет их в общий контекст и истолкует.

2. Для любых «реальных», то есть представленных в «тварной», а не в символической форме, наборов предметов, групп людей, последовательностей природных явлений или социальных событий также может быть найден интерпретатор, который свяжет их в общий контекст и подвергнет истолкованию.

В эксперименте Бартлетта по последовательному забыванию деталей картины, по-видимому, существовала инструкция, требующая описывать ее вне ее очевидного сюжета. Первый из участников эксперимента, вместо того, чтобы сказать: на картинке под названием «Любитель птиц» кошка смотрит на клетку с птицей, — дает следующее описание: На картине изображена кошка, находящаяся недалеко от центра, вправо от него; прямо над ней, но несколько левее, находится клетка, в которой сидит птица. Далее налево стоит ваза с цветами и листьями… и т. д. На 6-м шагу эксперимента шестой из участников полностью утрачивает основные детали, делавшие картинку осмысленной. Если бы элементы картинки описывались в уже готовой интерпретации — связанные сюжетом — результаты последовательного забывания были бы иными. Интерпретация набора объектов — это связывание его элементов в сюжет.

Я буду придерживаться представлений о сюжете (схеме, сценарии), близких к определениям Бартлетта, Нормана, Найссера. Однако в рамках используемой здесь системы представлений его определение будет звучать так: Сюжет — это модель, охватывающая последовательность событий, в которой действует определенный набор фиксированных персонажей. На языке семантических примитивов по Вежбицкой это определение полезно будет переформулировать: Сюжет — это «что они все вместе делают».

Сюжет и эгоцентрическая метафора

Ниже будет продемонстрировано:

1. Если человек может помнить и многократно воспроизводить рассказ об объектах любой природы, то это значит, что ему удалось организовать эти объекты с помощью некоторого сюжета (в предложенном понимании).

2. Сюжеты могут быть разнообразными — от элементарной формальной классификации до самых вычурных и изощренных. Однако среди них выделяется один, по-видимому, наиболее частотный и наиболее успешный — он будет обозначен как эгоцентрическая метафора. Этот сюжет по своей сути проективен и структурирован центральным Я-объектом, то есть таким объектом, который усилиями интерпретатора наделяется рядом его собственных характеристик. Далее он будет называться пакетом Я-характеристик.

3. Пакет Я-характеристик неоднороден. Часть характеристик может быть описана при помощи внутренних предикатов (я такой, что умею петь, боюсь лягушек, люблю спать). Другая часть описывается предикатами обладания (я такой, что у меня есть автомобиль, ребенок, научные труды). Следует пояснить, что вследствие ограничений, предъявляемых метаязыком исследования, приходится избегать использования атрибутов (умный, красивый, толстый), с помощью распространенного в семантических исследованиях приема их эквивалентной замены предикатами, при этом по возможности они будут низводиться на уровень, близкий к семантическим примитивам.

4. Первый тип Я-характеристик получит имя метаморфозы, а второй — экспансии. При метаморфозе интерпретатор называет один из объектов собой, «как будто превращаясь» в него, при экспансии — «давая ему свои вещи».

Едва объекты организованы в сюжет, то есть первичным образом интерпретированы, как этот сюжет приобретает тенденцию к генерализации, начинает функционировать в виде макрометафоры — многоуровневой притчи, где главный герой исполняет роль «Я-как будто».

В главе, которая посвящена текстовыми методикам, можно будет наблюдать странное явление: самые разные авторы текстов (не знакомые между собой, различающиеся по полу, возрасту, образованию, дети, взрослые), выдумывая историю или вспоминая событие, реально бывшее в их жизни, выбирают из всего потенциального многообразия сюжетов лишь несколько (реально — только два). Это позволяет предположить, что базовых сюжетов (схем, сценариев) не бесконечное количество, а достаточно небольшое число.

3.3. «Пуговичный эксперимент»

Для проверки гипотезы о конечном множестве сюжетов был проведен следующий эксперимент. Детей 7—8 лет просили «поиграть» с набором разнородных объектов «так, чтобы получилась история». В качестве объектов предлагалась горсть пуговиц разных размеров и форм. (В пилотажной части предлагались и другие разнородные объекты, например, ложка, катушка ниток, фигурка слона и лампочка из елочной гирлянды, грецкий орех и пр. Однако от смены объектов базовая сюжетная схема игры не менялась)

Каждый из детей немедленно выбирал «главный предмет», причем характеристикой, определяющей выбор, была приписываемая объекту исключительность: самый красивый, самый большой, самый маленький, единственный с глазками и т. п. Далее объекты начинали жить сюжетной жизнью: их отношения структурировались (родство, дружба, вражда), они принимались гулять, охотиться, спасаться, прятаться, нападать, есть…

Сходная задача предлагалась взрослым: их просили придумать и разыграть для скучающего ребенка «историю» с тем же набором случайных объектов. Надо отметить, что «взрослые» сюжеты были близки к детским, отличаясь лишь наличием сексуально-алкоголических шалостей и «педагогических» моралите.

Я поступила с сюжетами, организующими случайные объекты, точно так же, как участники эксперимента с самими объектами: классифицировала их, связав сюжетом-интерпретацией.

Все сюжеты организованы уже знакомыми элементами: системой фильтров. «Главный Я-объект» и дети, и взрослые наделяли пакетом «Я-характеристик». «Я-объект» ел (самое частотное действие в эксперименте), пил, спал, купался. Надо отметить, что его аналог в литературных текстах разных жанров еще и занимается любовью и вообще живет телесной жизнью в диапазоне от викторианских романов до произведений европейских постмодернистов. Телесная жизнь Я-объекта (фильтр «элементарные влечения») развивалась одновременно с его внутренней жизнью (фильтр «зеркало»). которая, хотя и была беднее духовной жизни литературных аналогов, состояла из тех же элементов: пуговица «боялась», «радовалась», «удивлялась»… Я-объект вступал в конфликты: дрался, прятался, спасался, нападал. То, что выше было названо фильтром «страшное», получило здесь гораздо более точную интерпретацию. Напомню, что к этому фильтру были отнесены элементы текста с семантикой «боль, болезнь, смерть, запредельные явления, неизвестность». В ходе эксперимента стало понятно, что «страшное» — это второй по важности (после «зеркала») структурирующий элемент сюжета, оформляющий сюжетообразующую оппозицию: Я+Мое versus угрожающее Другое. Именно в этой оппозиции выявилось, какими конкретными смыслами наполняется угрожающий Другой.

Всегда неизменным остается предикат, репрезентированный двумя конверсивами: Оно мне угрожает =Я его боюсь. При этом предикате есть три места для актантов, два из которых заполнены на уровне поверхностного синтаксиса, а третье в русском языке не требует лексического выражения, что приводит к замечательным психолингвистическим эффектам. Первое место всегда занимает Я (истинный Я или Я-объект — часто невозможно определить), второе — тот или те, от кого исходит угроза. Именно эти актанты выражены в русском языке лексическими переменными, создавая картину бесконечного разнообразия «страхов». Чтобы выяснить, чем именно эти переменные при втором предикатном месте могут угрожать Я-объекту, был проведен опрос по схеме «предельных смыслов» по Д. Леонтьеву. Была получена следующая картина, полностью совпавшая у детей и взрослых.

Актанты второго места — воры, тараканы, другие ребята, болезни, плохие дядьки, глубокие речки,— которые могут укусить, побить, заразить, утащить, сделать больно, стать причиной смерти, осмеять, в пре¬дельном смысле представляют собой угрозу трех типов: а) смерть в разных степенях редукции (боль, кровь, болезнь — ее «знаки» , они страшны, поскольку в предельном варианте означают ее); b) «неизвестность» (вообще говоря, «неизвестное» может таить смерть, а смерть, в свою очередь, являет собой редукцию «неизвестного»); с) унижение; d) страх страха — метаугрозу. Таким образом, третье место при предикате бояться / угрожать, не заполняемое лексически, непременно предполагает хотя бы одно из вышеприведенных значений.

Победа и безопасность обеспечиваются либо с помощью силы, либо введением рамки. Победа невозможна без предшествующей угрозы, являясь ее структурным элементом.

Итак, в упорядочивании случайных объектов стабильно повторялись следующие действия: выделение Я-объекта, приписывание ему пакета Я-характеристик, создание угрозы и выделение носителя угрозы, достижение победы (или, гораздо реже, поражение) Я-объекта.

Естественно, как и следовало ожидать, случайные объекты, использованные в создании сюжета, запоминались участниками эксперимента, и забывание происходило очень медленно.

Но события, составляющие жизнь человека, не что иное, как набор случайных объектов. То, что является представлением человека о себе, — это пакет Я-характеристик и набор сюжетов, в которых Я — центральная фигура, функционирующая среди людей, предметов, явлений. Надо думать, что в акте саморепрезентации человек выделяет те из них, которые связаны сюжетной интерпретацией, а остальное, так и оставшееся случайным, упускается из виду. В отношениях с другими людьми парадоксальным образом сохраняется та же модель, что проявляется в акте саморепрезентации. Образ другого человека может занимать место Я-объекта, может быть одной из Я-характеристик в пакете характеристик, может представлять собой угрозу.

Если (или когда) другой человек рассматривается как Я-объект, он вызывает эмпатию, сострадание, сопереживание и пр. Однако постольку, поскольку он исполняет роль «образа» в метафоре, он виден в той степени, в какой он совпадает с «предметом» метафоры. Его качества, события его жизни, которые «случайны» с точки зрения Я-метаморфозы, оказываются незначимы и «подвергаются забыванию». Это хорошо видно в самых теплых детско-родительских отношениях: любящая, внимательная, понимающая мать оказывается не в курсе ряда важных для ребенка событий — не потому, что он их скрыл, а потому, что для нее это просто не события. В своей метаморфозе в своего ребенка она видит, чувствует, понимает его как себя. То, что выходит за рамки понимания, невозможно разглядеть.

Экспансия и божественный kairos

Экспансия — это включение другого человека в пакет своих Я характеристик. Если у пуговки есть мама, то эта пуговка как будто я: у меня тоже есть мама. Экспансия лежит в основе многих стабильных браков: наличие жены — это моя характеристика. Я тот, у кого есть Маша.

Экспансия, на мой взгляд, содержит в себе некую сложность, также связанную с глубинным синтаксисом и лексически незаполненным местом при предикате. Рассмотрим ряд конкретных ситуаций, описываемых предикатом гордиться. Человек может гордиться своим общественным статусом, домом, автомобилем, другими «вещами», детьми и пр., приписывая им значение Я-характеристик. В акте саморепрезентации — от автобиографии для отдела кадров и до разговора со случайным попутчиком — он постарается так или иначе предъявить их. Это можно было бы легко истолковать: все перечисленное —знаки его достижений (успехов, побед), свидетельствующие о его силе, уме, целеустремленности. Однако почему в этом же ряду часто оказываются его родители, его преуспевающие знакомые, его «благородное происхождение»? Когда женщина с гордостью рассказывает о школьных успехах сына, за этим прочитываются значения *я сумела его воспитать, *я решилась его родить. Однако когда она с той же гордостью рассказывает о наградах отца и высоком общественном положении бабки, какие значения стоят за этими Я-характеристиками? Она *сумела что?

Я готова истолковать это тоже как своего рода успех: она говорит о своих удавшихся отношениях с Судьбой (ей повезло!). На мой взгляд, «лингвистический образ Судьбы», вернее, Кое-Кого Всевластного и Безликого, широко представлен в русской лингвистической картине мира. Оно делает так, что вечереет, холодает, Оно стоит за безличными предикатами надо, можно, нельзя, Оно ответственно за то, что объекту его воздействия вспомнилось, захотелось, пришло в голову. В нашей базе данных по текстовой методике «Воспоминание и псевдовоспоминание», о которой ниже пойдет речь, содержится большое количество текстов, в которых Судьба (Партнер Нечеловеческой Природы), представленная в виде случайностей и совпадений, оказывается одним из главных протагонистов текста. В рассматриваемом примере, осуществляя экспансию, женщина дает себе Я-характеристику по модели я та, кто имеет, кроме всего прочего, Судьбу. Она говорит о своем — не более и не менее — мистическом избранничестве. Данный пример отнюдь не является неким редким казусом. Напротив, он крайне частотен. Едва в качестве Я-характеристик выступают таланты, ум, красота — или, наоборот, болезни, плохая память, физическое несовершенство — можно говорить о «мистических дарах» и избранничестве.

Метаморфоза и экспансия не противопоставлены друг другу, они могут присутствовать в эгоцентрической метафоре одновременно. Элемент рамки — «как будто» — в случае метаморфозы обязательный, в экспансии часто отсутствует (см. фильтры «игра» и «зеркало»). Акт «присвоения» опирается в основном на личный когнитивный и эмоциональный опыт, хотя также может поддерживаться лингвистическими средствами. Напрашивающаяся аналогия с фроммовским «быть и иметь» не отражает суть этого явления.

Попытка экстраполяции «пуговичного эксперимента на «любой» текст

Итак, если экстраполировать интерпретацию «пуговичного эксперимента» на некоторый «любой спонтанный текст», то можно ожидать, что:

• любой спонтанный текст, порождаемый человеком, структурирован элементами его личной эгоцентрической метафоры;

• любой текст, воспринимаемый этим человеком, также будет спонтанно структурирован им с помощью элементов его личной эгоцентрической метафоры.

• Характер эгоцентрической метафоры данного конкретного человека — соотношение метаморфозы и экспансии, основные сценарии метаморфозы, важнейшие реалии, задающие экспансию — можно выявить при помощи анализа повторяющихся в любых текстах этого человека структур непонимания и схем воздействия (см.Глава 1).

Рефлексия в отношении эгоцентрической метафоры обеспечивает успешное участие в диалоге в том случае, если целью коммуникации является не выбор «подходящего» партнера по диалогу, а выяснение картины мира и мотиваций «любого» партнера, в том числе такого, которого нельзя отвергнуть: родителя, ребенка, клиента, пациента.