Актуальность. Кризис психологии, о котором 1927 году писал Л. С. Выготский в своей статье «Исторический смысл психологического кризиса», в настоящее время воспринимается не менее, если не более остро, чем это было в прошлом веке. Три направления в психологии, которые анализировал в своей программной статье Выготский, разрослись в почти бесконечное многообразие подходов и школ, при этом пропасть между теоретической, доказательной психологией и практическими психотерапевтическими направлениями углубилась настолько, что часто возникает ощущение, будто речь идёт о разных областях знания. Изучению нарратива посвящено большое количество работ в психологии, социологии, литературоведении и лингвистике. Так, у ряда авторов, относимых обычно к когнитивистскому направлению в психологии [1,2], присутствует мысль о том, что в сюжетных построениях отображаются смыслы человеческого поведения и что понимание человеком текста и понимание им самого себя имеют сходную природу и структуру. Рассказывая историю жизни (свою собственную или своего героя), автор выделяет в нерасчленимом континууме реальности отдельные дискретные отрезки-события, которые он наделяет смыслом, отсекая от бессмысленных «не-событий». Радикальная позиция в нарративной психологии исходит из предположения о возможности изучать личность как текст. Так, например, Дж. Брунер в своей классической статье Life as Narrative [1] пишет: «... разве нарративные формы и соответствующий им язык ... не являются просто выражением ... внутренних состояний, способом говорения, требуемым природой этих состояний? Может быть и так. Но я предлагаю более радикальную гипотезу. Я верю, что способы говорения и способы концептуализации, соответствующие им, становятся настолько привычными, что в результате становятся средством для структурирования самого опыта, для прокладывания путей в память, не только управляя жизненным описанием настоящего, но и направляя его а будущее. Я доказал, что жизнь, как она есть, неотделима от жизни рассказываемой, или, говоря более прямо, жизнь – это не то, “как это было”, но как это проинтерпретировано и переинтерпретировано, рассказано и пересказано: психическая реальность по Фрейду». При этом причины взаимного отторжения теоретического и практического подходов относительно очевидны. Доказательность, опора на эксперимент в современном понимании, математизированность часто вынуждают исследователей фиксировать внимание на проблемах, представимых в однозначных формулировках и доступных количественному осмыслению. Этой установке плохо соответствуют такие собственно психологические состояния и процессы, как радость, горе, боль утраты, надежды на озарение - они имеют качественный, а не количественный характер и весьма нечеткие семантические границы. Количественный же подход нацелен на огрубление, редукцию, отказ от тонких индивидуальных различий. Методы математической статистики требуют работы с большими выборками именно для того, чтобы минимизировать искажающие воздействия уникальных, присущих каждому конкретному индивиду внешних и внутренних обстоятельств. Поэтому в психотерапевтических подходах данные теоретической психологии используются весьма ограничено, и одним из следствий отхода терапевтических практик от теоретической науки оказывается утрата уверенности в результативности. Определенность в оценке результатов терапии, достижение воспроизводимости и повторяемости техник и методов остаётся неким далеким и не вполне реалистическим идеалом. Один из возможных способов преодоления этого кризиса намечен - нет, скорее обнаружен - Выготским в уже упомянутой статье, с которой, на наш взгляд, и начинается эпоха неклассической психологии. Это поиск общей составляющей в непересекающихся, на первый взгляд, подходах и теоретических представлениях. Противопоставлению должен предшествовать поиск инварианта, то есть, выражаясь структуралистски, базиса оппозиции, общего для всех противопоставляемых объектов. Предлагаемая работа представляет собой попытку применить этот важнейший тезис Выготского к современной практике. В распространенных ныне психотерапевтических подходах и школах, при всем их многообразии, общим и не вызывающим сомнений инвариантом является необходимость контакта между психотерапевтом и клиентом. Пока не установлен контакт, терапевт не может ни диагностировать проблему, приведшую этого человека к нему, ни предпринять попытку интервенции, ни даже разумно выбрать тип терапевтического подхода (в случае, если он сознательный эклектик). Он не может соотнести свой внутренней опыт с внутренним опытом пациент. Терапия требует установления контакта, контакт обеспечивает понимание, понимание определяет успешность работы с травмой – это утверждение мгновенно утрачивает свою успокаивающую тривиальность, стоит лишь отнестись ответственно к собственной и чужой «вербальной продукции», о чем далее и пойдет речь.

Задачи. Основной задачей исследования явилось создание алгоритма для выявления в вербальной продукции испытуемого составляющих травматического переживания.

Остановимся на ключевых понятиях алгоритма: контакт – понимание – травма.

Контакт. Установление контакта оказывается тем сложнее, чем интенсивнее переживается травма. Трудности в установлении контакта создаются и клиентом, и самим терапевтом. Продуктивный контакт двух людей означает, с позиции гуманистического или экзистенциального подходов, открытие нового в себе и внутренние изменения у обоих участников диалога. К этому могут быть не готовы как клиент, так и терапевт: подобный контакт может оказаться болезненным, а перемены не всегда внутренне желательны для обоих (эффект профессионального выгорания терапевта часто связан с его сопротивлением новому эмоциональному опыту). Если же в прошлом опыте у клиента имеется событие, пугающее своей тяжестью терапевта, например, сексуальное насилие или опыт войны, то терапевт сам бессознательно может поощрять клиента избегать глубокого продуктивного контакта. Испытанный и универсальный способ ухода от контакта в диалоге – это умолчания и поощрение умолчаний обоими участниками диалога.

Однако реконструкция умолчаний оказывается возможной, если предварительно выявить и формализовать структуры сюжетных повторов.

Здесь необходимо остановиться на проблеме сюжета любого текста. Повторяемость сюжетных структур и отдельных элементов этих структур была предметом нашего изучения с 1992 года. В ряде экспериментов было обнаружено, что не только взрослые, грамотные люди, но и пятилетние дети, не являющиеся еще полноценными носителями культурных установок социума, порождали структурно сходные сюжеты. Само это явление повторов сюжетных структур в текстах разных людей настолько необъяснимо и удивительно, что просто отнестись к этому как к данности, не пытаясь найти этому явлению разумное объяснение, является жестоким позитивистским лицемерием, за которым может скрываться страх оказаться в интерпретационном тупике и допустить в строгие рассуждения произвольность, граничащую с фантазиями. Но покуда явление, пусть даже совершенно очевидное интуитивно, не описано корректным формальным образом, его не имеет смысла содержательно интерпретировать, поскольку остается момент неопределенности, интерпретируется ли некий реальный факт (или набор фактов), или всего лишь некое «мнение», пусть даже убедительное, но которое могло возникнуть благодаря разного рода установкам и психическим процессам самого интерпретатора и тех, на кого ему посчастливилось воздействовать.

Однако все попытки создать классификацию сочетаний сюжетных повторов оканчивались неудачей ввиду практически бесконечного числа этих сочетаний. С методологической точки зрения, для того, чтобы классифицировать сюжетные повторы разных типов, их следовало бы выделить, распределить по уровням и собрать в список, но очевидно, что этому препятствовало стремящееся к бесконечности число возможных сюжетных сочетаний.

Для решения этой задачи нами был собран большой массив спонтанных текстов испытуемых, написанных в рамках текстовых методик (ТМ). Всего было обработано более 6 тысяч текстов, по 2 текста каждого автора. При обработке сюжетов, обнаруживающихся в этих текстах, был применен тот же принцип, что и в пропповских репрезентациях волшебных сказок в виде последовательностей «функций». Параллель, таким образом, была проведена между функциями у Проппа и повторяющимися элементами сюжетных структур. В основу было положено эвристическое предположение, что в каждом конкретном случае индивид реализует уникальный сюжет за счет теоретически неограниченного числа способов комбинировать элементы сюжетных структур («функции»).

Были определены 5 элементов сюжетной структуры, представленные конечным списком: Экспозиция, Завязка, Тело текста, Развязка, Кода. Составленные из них комбинации элементов, как и длина последовательности комбинаций, целиком находятся в поле свободного выбора индивида. Выделенные пять сюжетных элементов оказалось достаточно легко формализовать и соотнести с «функциями» у Проппа.

1. Экспозиция была определена как описание пространства и размещенных в нем фигур и вещей. Она соотносится с пропповской «функцией i», которая маркирует исходную ситуацию волшебной сказки, не вошедшей в сквозную нумерацию функций (жили-были).

2.Завязка и 4. Развязка как структурные элементы соотносятся с целым рядом функций по Проппу. Они обозначены Проппом как "парные". Вот список этих парных функций с номерами по Проппу.

1.Отлучка (парная ей функция - 20. Возвращение). 2. Запрет (парная ей функция 3. Нарушение запрета). 4. Выведывание. (парная ей функция 5. Выдача). 6. Подвох. (парная ей функция 7. Пособничество). 8. Вредительство (парные им функции 19. Ликвидация беды; 30. Наказание: враг наказывается). 12. Герой выспрашивается, испытывается, подвергается нападению. (парная ей функция 14. Снабжение: герой получает волшебное средство). 16. Борьба: герой и антагонист вступают в непосредственную борьбу. (парная ей функция 18. Победа). 21. Преследование. (парная ей функция 22. Спасение). 23. Неузнанное возвращение. (парная ей функция 27. Узнавание). 24. Необоснованные притяжения: появление ложного героя. (парные им функция 27.Узнавание: истинного героя; 28. Изобличение: ложного героя). 25. Трудная задача. (парная ей функция 26. Решение).

Терминология Проппа, большей частью очень последовательная, в отношении парных функций обнаруживает определенную текучесть: «недостача», «вредительство», «беда» и пр. - таковы обозначения не только для различных левых частей парных функций, но и одна и та же функция подчас нзвыается в разных контекстах разными именами. Вероятно, такому сползанию терминологического значения причиной была не редакторская небрежность исследователя, крайне внимательного к деталям в других случаях, а невозможность единообразно определить ряд сходных текстовых событий средствами естественного языка. Сделав попытку обобщения семантики этих функций с помощью метаязыковых подходов, еще неизвестных в 20-е годы XX в., мы получили следующее «мета-метаязыковое» определение Завязки во всем пропповском многообразии: «имеет место нечто плохое = такое, чего герой не хочет, чтобы оно было». Подобных событий в волшебной сказке, как можно убедиться, происходит много, и каждое из них заканчивается развязкой, которую на метаязыковом уровне можно сформулировать как «плохое перестало быть = герой сделал (получил), что хотел»..

Таким образом, в структурном элементе 2.Завязка, как и в приведенном выше ряде пропповских функций, содержится «недостача», «беда», «вредительство», то есть «нечто плохое», а в структурном элементе 4.Развязка это «нечто плохое» либо, как в парном ряде пропповских функций, компенсируется и становится «победой», то есть «перестает быть», либо признается непреодолимым и становится «поражением», чего не случается в волшебной сказке, но возможно в спонтанных текстах испытуемых, не скованных законами жанра. Правда, необходимо отметить, что печальный финал отличается от счастливого лишь тем, в каком месте рассказа автор решается поставить точку. Волшебной сказке долженствует быть рассказанной до конца - до финальной развязки, в рассказе же клиента о каком-либо событии точка часто ставится сразу после завязки («недостачи», «беды» и «вредительства»).

В Теле текста, хронологически соединяющем Завязку и Развязку, описываются поступки протагониста, вступившего в конфронтацию с «недостачей». У Проппа, как правило, конфронтации не выделены в качестве отдельных функций, не отделены либо от завязки, либо от развязки. Например, функция 16. Борьба описывается так: герой и антагонист вступают в непосредственную борьбу. Это и завязка (герой «не хочет, чтобы антагонист был», и конфронтация (герой прилагает усилия и совершает поступки).

Кода, пятый элемент сюжетной структуры, очевидно соотносится с последней, 31-ой сказочной функцией Свадьба, где описывается наслаждение результатами Победы.

Выделенные нами элементы сюжетной структуры текстов можно полагать подобными пропповским функциям волшебной сказки, причем «структурные сюжетные элементы» в рамках предлагаемого исследования семантически редуцированы сильнее, чем пропповские «функции». Но различие в уровнях редукции никак не мешает решению поставленной задачи - созданию индекса сюжетных структур наподобие пропповского, построенного на новом принципе. Этот условно новый принцип предполагает индексацию не сюжетных структур целиком, а их структурных элементов.

Таким образом, благодаря успешному таксономическому приему, удается выявить и частично реконструировать умолчания и прийти к доказательной содержательной интерпретации этого явления. Характерные умолчания исследованных текстов разумно интерпретировать как последовательное проявление стыда, слабости, амбивалентности чувств и одиночества. Именно стыд и амбивалентность эмоций заставляет авторов текстов часто умалчивать «недостачу» Завязки. О наличии недостач авторы проговариваются лишь в соответствующих развязках. Но особенно важны два умолчания Тела текста. Описание, и, следовательно, обдумывание и переживание конфронтации с проблемой часто оказываются непереносимыми. При этом конфронтация, связанная с «внешними» проблемами, такова, что ее еще можно вообразить - когда-нибудь в будущем, но конфронтация, связанная с проблемами экзистенциальными, невообразима и не решается изнутри: эти проблемы должны уничтожиться сами собой. Косвеннее это подтверждается избеганием описывать внутреннюю метаморфозу, которая могла бы привести к изменению поведенческих стратегий и внутреннему росту личности.

Если принять за разумное и прадоподобное утверждение о том, что в тексте (устном или письменном, монологическом или диалогическом) человек многократно обращается к своим нерешенным проблемам (умалчивая самые непереносимые элементы этих проблем - но умалчивая системно), то логично допустить, что каждый и любой человек постоянно возвращается к экзистенциальным тревогам, поскольку они принципиально не имеют окончательного решения, и к своим способам совладания с этими тревогами.

Многократные возвращения частично не осознаются и происходят на уровнях
Морфологическом - полностью неосознанно;
Глубинно-синтаксическом;
Семантическом;
Сюжетном (именно в сюжете проявляются системно коппинг-стратегии).

Исходя из этой интерпретации, можно объяснить и совершенно фантастический параллелизм между волшебной сказкой и текстами текстовых методик. То, что Пропп полагал спецификой именно волшебной сказки, на самом деле есть общее свойство любого текста - от "Жил на свете рыцарь бедный" до инструкции к кофемолке.

Итак, умолчания характеризуются системностью и располагаются по уровням. Полное умолчание – это отсутствие слов вообще или использование исключительно стереотипных оборотов и готовых формул (от канцеляризмов и поговорок до обсценных высказываний). Иногда полные умолчания оформляются как односложные ответы, но часто, наоборот, в качестве стратегии умолчания выбирается рассказ, являющийся своего рода расширенной персеверацией. Такой рассказ может быть никак не связан с реальными событиями, или связан лишь косвенно (фрагменты реально пережитого тасуются с рассказами других людей, собственными фантазиями и пр.), или являться подробной фиксацией произошедшего – важным оказывается не его соответствие реальности, а его повторяемость, «легкость воспроизведения». Реальный внутренний опыт не проговаривается, а порой даже не осмысляется, тем более, что истинные воспоминание о травме и рефлексия на тему травмы изменчивы. Вместо них возникает неизменный и неизменяющийся, застывший «рассказ». Его рассказывают наизусть, «любому» слушателю, почти не переживая или переживая только ожидаемые, много раз уже пережитые эмоции: так тревожный ребенок требует, чтобы ему вновь и вновь читали одну и ту же сказку – страшные коллизии ему уже хорошо известны и поэтому не пугают; так аутичный ребенок рассказывает наизусть стихи, заслоняясь ими от реального контакта с собеседником. Частичные умолчания делятся на два вида. В семантических умолчаниях используются слова с абстрактными значениями, слушатель заполняет их конкретными смыслами исходя из собственного опыта, который неизбежно отличается от опыта говорящего (напр.,тревога, успех, мероприятие). Синтаксические умолчания представляют собой конструкции, в которых «по грамматическим причинам» не назван тот, кто совершает действие (напр., был получен результат, испытания прошли хорошо). При этом одна часть умолчаний имеет личностный, парадигматический характер, то есть присуща данному человеку всегда; другая же может быть оценена как ситуативная, синтагматическая, то есть проявляется по-разному в зависимости от контекста. Поощрение умолчаний располагается в обширной невербальной области. Это разнообразная мимика со значением «прочь»: закрытое лицо, взгляд мимо, отклоняющиеся позы, либо, как бы наоборот, расслабленная «удовлетворенная» мимика, взгляд вниз и серии киваний. Оба невербальных сценария предотвращают высказывание партнера: первый являет собой метасообщение «не говори, я не хочу и не слушаю». Второй, который используется чаще в силу того, что он более эффективен и легче в исполнении, сводится к метасообщению « я уже знаю, поэтому нет надобности повторять».

Понимание. Хайдеггер, говоря о языке, утверждает: «Сущность человека покоится в языке... Мы существуем, выходит, прежде всего в языке и при языке». Бытие человека, таким образом, осмысляется как локализованное в языке . Язык, в свою очередь, становится «домом бытия», локусом, пространством. Хайдеггер рассматривает язык не только как дом, место, среду обитания, но и как звук, звучание, модуляции и молчание (ср. структуралистский термин «ноль звука». Молчание, по Хайдеггеру, полно смыслами, оно может быть ими насыщенное в большей степени, чем поток слов. >Видимо, герменевтическое представление о том, что существуют смыслы, передаваемые в том числе и молчанием и понимаемые лишь постольку, поскольку они уже содержатся в сознании понимающего, содержат в себе глубокую истину. Понять другого – это найти в собственном внутреннем опыте нечто сходное с тем, что пережил этот «другой». Человек, имеющий тяжелый травматический опыт, часто испытывает два взаимоисключающих желания: он испытывает потребность поделиться своими реальными переживаниями и одновременно пытается скрыть их и от собеседника и от самого себя. Вероятно, именно поэтому для людей, переживших сексуальное насилие или военные действия, всегда значимым моментом оказывается, имел ли подобный опыт терапевт. Парадоксальным образом это важно, поскольку открывает возможности для избегания содержательного контакта, который грозит болью и изменениями обоим. Об уклонении от контакта подробно рассказывает Динора Пайнз, описывая свою работу с пациентами-жертвами Холокоста. Она пишет о негласной конвенции не обсуждать наиболее тяжелые события и переживания.

На наш взгляд – это частный случай, который в общем виде можно сформулировать так: при работе с клиентом, имеющим «непереносимый опыт», регулярно возникает негласная конвенция между ним и терапевтом об избегании боли. Эффект непродуктивного контакта преследует также цель соотнести фигуру терапевта с кругом «своих» или «чужих». В случае отсутствия собственного травматического опыта, сходного с опытом клиента, терапевт, желая оставаться для клиента «своим», на уровне метасообщений поддерживает умолчания, в случае наличия такого опыта он непроизвольно подставляет собственные переживания в «пустоты» рассказа пациента и в дальнейшем зачастую работает не с травмой другого человека, а с собственными проекциями.

Травма. Если вопросы понимания и контакта широко обсуждаются самыми разными авторами, то понятие травмы обычно описывается как целостный гештальт, не подлежащий расчленению на составляющие; кроме того, под травмой чаще всего подразумеваются события, которые безусловно создают мучительные переживания для «любого». Между тем травмирующее событие состоит из элементов, причем некоторые из них могут быть эмоционально нейтральны или даже субъективно приятны для данного конкретного человека, перенесшего травму, в то время как всего один или несколько элементов и являются радикалом непереносимого переживания. При этом многие события, не оцениваемые как травматические посторонним взглядом, могут оказаться для конкретной личности болевыми. Человек часто не способен отрефлексировать событие (или фрагмент события) как травму, но в разговоре на соответствующую тему использует характерные для травматического переживания конструкции полных или частичных умолчаний.

Материал и методы исследования. Материалом настоящей работы послужили тексты, написанные испытуемыми в рамках текстовых методик (ТМ) – психолингвистического метода, специально разработанного нами для исследования картины мира человека. Было обработано 3568 парных текстов и проведено около 400 структурированных бесед с их авторами. Текстовые методики – проективный метод, разработанный нами и преподаваемый в виде 2-х-семестрового курса в Институте психологии им. Л.С.Выготского РГГУ. ТМ являются эффективным способом получить важную вербальную продукцию, связанную с травмой, и не оказаться объектом бессознательной манипуляции в случае умолчаний – полных или частичных, или в случае «заслоняющего рассказа», Инструкция текстовых методик (ТМ) предлагает написать связный текст на специально создаваемую «под задачу» тему сначала от собственного лица, а затем от лица вымышленного персонажа, после чего тексты декодируются по алгоритму, выявляющему и частично реконструирующему умолчания и воссоздающему индивидуальную картину мира испытуемого. При работе с непереносимым и умалчиваемым хорошие результаты дает ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание».

Результаты. Проиллюстрируем установление радикала непереносимого переживания на фрагментах текстов ТМ двух испытуемых с практически одинаковыми обстоятельствами, переживаниями, судьбой.

Александр М., 36 лет, участник боевых действий в ряде «горячих точек». После демобилизации успешно адаптировался в гражданской жизни, женился, поступил на работу, несколько раз получал повышения по службе. Обратился за психотерапевтической помощью с жалобами на бессонницу, напряженное и подавленное состояние, «всплески раздражения». Ухудшение состояния произошло в день, когда он получил сообщение о получении награды за события 4-хлетней давности. В его ТМ первый текст рассказывает о дне, когда ему исполнилось 7 лет. «…Накануне родители обещали мне необыкновенный сюрприз. Мне долго не спалось, утром я проснулся очень рано, а к вечеру они вернулись с работы и привезли мне микроскоп! Я был удивлен!» Здесь содержатся два типа умолчаний. Первый тип распространяется на события: умалчиваются все происшествия дня. Именно они относятся к области «непереносимого»: чем субъективно приятнее некий факт, тем больше подробностей и деталей сопровождают его описание в тексте, чем он субъективно тягостнее, тем более скупо и абстрактно он упоминается. Непереносимое умалчивается полностью. Поступки, совершавшиеся ребенком-персонажем текста, не реконструируются, но зато восстанавливается оценка этих поступков: они были недопустимыми. Второй тип умолчаний связан с эмоциями: само ожидание подарка было мучительным и сопровождалось субъективно недопустимыми чувствами – гневом на родителей, обидой, раздражением. Финал текста является частичным умолчанием второго типа. В формуле «Я был удивлен!» указывается на наличие сильной эмоции, но скрывается ее оценка – позитивная или негативная. Второй текст, написанный от лица антипода, не содержит разрывов во времени, в нем герой, в отличие от героя первого текста, совершает различные действия, что подтверждает наличие событийных умолчаний в первом тексте. Однако описываемые во втором тексте эмоции столь же безоценочны, как и в первом, и это позволяет предположить, что неразличение позитивных и негативных чувств принадлежит картине мира автора. Сформулировав в качестве рабочей гипотезы, что радикалом непереносимого переживания здесь является комплекс амбивалентных эмоций, которые пациент испытал вместо однозначно позитивных (любви, благодарности) по отношению к авторитетным старшим, а также недопустимые поступки, вызванные этими эмоциями, мы пересказали ему события, связанные с его военной травмой, используя выявленную структуру: «твое военное начальство все-таки помнит о тебе, они там молодцы, хотя многие на твоем месте разозлились и обиделись бы…; когда ты получил награду слишком поздно и не ту, которую ожидал, ты испытал не только благодарность, но и гнев… »и т.п. Эта интервенция оказалась решающей в психотерапевтическом процессе.

Михаил И., 33 лет, также служил «в горячей точке», демобилизовавшись, поступил на работу, к которой относился с большим рвением. Получил награду и денежную премию спустя полтора года после того, как во время пожара в учреждении проявил мужество и инициативу, сумев спасти из огня документы. После награждения стал испытывать постоянную тревогу и угнетенность, что и заставило обратиться его за психотерапевтической помощью. В его ТМ в первом тексте рассказывается о происшествии в детском саду: «нас привели с прогулки, накормили обедом, потом у нас был тихий час. Потом были занятия с конструктором – нам всем для них купили одинаковые конструкторы, и вот оказалось, что один конструктор кто-то украл! Потом сказали, что украли именно мой конструктор. Как грустно, ведь он был точно такой же, как у всех». В этом тексте использованы только пассивные конструкции и местоимение «мы» (нас, у нас). Событийные умолчания распространяются на все, что главный персонаж сделал в качестве «я»: отдельно от других и активно. Эмоции, по крайней мере отрицательные, разрешены, но также оформлены безлично. В тексте от лица антипода сохраняется та же пассивность и интегрированность в группу (нас, нам), однако в финале герой-антипод, пусть пассивно, но отделяется от группы («мне пришлось отойти»), и в результате утрачивает игрушку, «которой больше ни у кого не было», и ему «становится грустно». Радикал непереносимого переживания, по рабочей гипотезе, – это страх перед безличными высшими силами, которые проявляют себя в языке в безличных конструкциях, делая так, что «становится грустно», «темнеет» и «случается», и которые неминуемо наказывают активных и смеющих отличаться хоть чем-нибудь от других. Трансформировав эту гипотезу, в процессе терапии мы многократно подчеркивали, что пациент неотличим от многих других. Это успешно снимало проявления тревожности. Затем мы пересказали ему его историю травмы, используя его собственные постоянные конструкции: «тебе пришлось быть там одному, но на самом деле о всех вас думало много людей; вами все восхищались, вас считали героями». Эта интервенция вызвала у него рыдания, и он начал стереотипно повторять, что героем был не он, а все его сослуживцы, и что полученная им награда вызывает у него беспредельную тревогу: «…это неправильно, и что-то обязательно случится плохое, а тогда просто некуда было деваться и пришлось…». Обсуждение того, что «все люди получают какие-нибудь награды» и что «если человек ничем не отличается от других, то в этом и состоит его главное отличие, а чем-нибудь отличаться – значит быть, как все», привело к радикальному улучшению состояния клиента.

Выводы. Терапевтическая работа с травмой с использованием текстовых методик показала свою эффективность, сокращая время установления продуктивного контакта в среднем до двух терапевтических сессий, позволяя успешно выделять радикал непереносимого переживания и частично реконструировать то умалчиваемое и непереносимое, которое и побудило клиента искать психотерапевтической помощи, после чего проводить психотерапевтическое вмешательство на «внутреннем языке клиента». Валидность результатов ТМ была подтверждена с помощью специально разработанного «под задачу» математического аппарата (вероятностно-комбинаторный метод, основанный на анализе вероятности случайных совпадений последовательностей дискретных независимых параметров текста). Эффективность ТМ была оценена качественно как «высокая» и «весьма высокая» экспертной группой (10 психотерапевтов со стажем работы от 2-х до 30 лет дали ответ после года использования ТМ в практической работе).

Психотерапевтическая работа с травмой дает стабильные положительные результаты, если

а) при диагностике травмы удается выделить ее важнейшую составляющую – травматический радикал;

б) удается синтезировать терапевтическое высказывание о травматическом радикале, используя словарь, синтаксис и специфику структурирования сюжета, присущие клиенту. Использование текстовых методик позволяет эффективно решать эти задачи, а также ряд сопутствующих – установление содержательного контакта с клиентом, отграничивание собственных страхов и проекций терапевта от материала, получаемого от клиента, и пр.

Литература.

Бейтсон Г. Шаги в направлении экологии разума. — М.: УРСС, 2005.Брунер Дж. Психология познания. За пределами непосредственной информации. М., 1977
Выготский Л. С. Исторический смысл психологического кризиса // Л. С. Выготский. Психология развития человека. М., 2003.
Мэй Р.Экзистенциальные основы психотерапии. В кн.:Экзистенциальная психология, М., 2001
Новикова-Грунд М. В. Уникальная картина мира индивида и её отображение на текст. М., 2011.
Пайнз Д. Бессознательное использование своего тела женщиной, Б.С.К., Восточно-Европейский институт психоанализа, СПб, 1997
Хайдеггер М. Бытие и время, М. Ad Marginem, 1997
Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. - М.: Лабиринт, 2001. - 144 с.
Ялом И. Экзистенциальная психотерапия. М.1999