В ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание» первое задание предлагает написать небольшой текст на тему «Одно из ярких воспоминаний моего детства». Второе задание, сообщаемое после выполнения первого, по инструкции звучит так: «Отложите ручку. Закройте глаза. Постарайтесь вообразить себе человека, абсолютно во всем вам противоположного, вашего антипода». Затем предлагается сочинить выдуманное воспоминание от лица этого воображаемого антипода. Благодаря последовательности заданий участник сначала погружается в воспоминания собственного детства, и поэтому, фантазируя на тему третьего задания, создавая образ «своего антипода», неизбежно обращается к собственному опыту и к собственным представлениям о себе. Этому способствует намеренная расплывчатость инструкции: поскольку создание «абсолютного антипода» потребовало бы перечисления, пусть со знаком «минус», абсолютно всех собственных черт (трудно даже помыслить, что же именно следовало бы перечислить), то перед каждым участником вставала проблема выбора, какие именно собственные черты счесть наиболее значимыми. О том, как решалась эта задача, будет сказано ниже, однако в любом случае образ создаваемого в методике другого оказывался проективным: участники методики непременно наделяли своего персонажа-антипода рядом собственных черт, характеристик, проблем, конфликтов и т. п.

В качестве исходной темы в ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание» было предложено обратиться к событиям, максимально тесно связанным с личной жизнью и экзистенциальным опытом участников группы. Эти события были эмоционально окрашены, они побуждали ввести в текст образы значимых фигур — матери, отца и пр. (правда, не все участники группы этим воспользовались, обнаружив этим важную личностную специфику). Кроме того, здесь существенную роль играл, так сказать, «эксгибиционистский фактор». Участники группы, зная заранее, что их работы будут подробно разбираться и обсуждаться в группе, были, с одной стороны, настроены на некоторое дозированное самообнажение, обращенное к группе, а с другой — на имплицитное подчеркивание свой психологической необычности и исключительности, обращенное к группе и к исследователю .

4.4. ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание».

Эксперимент проводился на труппе испытуемых в количестве 353 человек. Участниками эксперимента были студенты 2–3 курсов Института психологии им. Л. С. Выготского РГГУ (339 человек в возрасте 19–22 лет) и преподаватели нескольких московских вузов (14 человек в возрасте 49–56 лет).

В первом задании инструкции ТМ содержалась провокация: каждый испытуемый был вынужден совершить некий отбор и из множества реалий, относящихся к своему детству, выбрать некое «событие», то, что, на его взгляд, являлось «интересной» и «допустимой» темой для рассказа о себе. Здесь необходимо подробнее остановиться на том, что именно обычно было выбираемо в качестве такого «события».

Память о детстве, вообще о прошлом состоит из некоего континуума впечатлений, происшествий, размышлений, эмоций. В устном диалоге, случайно затронувшем тему прошлого, из не вполне структурированного множества воспоминаний по ассоциации и в ответ на реплику собеседника извлекается то одно, то другое. Здесь же из всего этого калейдоскопа предстояло выбрать что-то конкретное, подходящее под предложенное заглавие, и представить на рассмотрение группе. Собственно, различие между случайно вспоминаемыми событиями и «событием», записанным в виде рассказа, адресат которого к тому же заранее известен, отражено в семантике высказываний всплыло, возникло, пришло на ум воспоминание и я вспоминаю, я помню. В первом случае, в отличие от второго, слово я не может ни при каких условиях принять форму именительного падежа, а всегда будет в косвенных: мне, у меня. Таким образом, авторам текстов предстояло выбрать нечто представительное для себя, каким-то образом их характеризующее.

В этих обстоятельствах в принципе следовало бы ожидать определенной типологии сценариев. Однако группы, которые можно объединить по сходству, образовались в первую очередь среди сюжетов.

Наиболее частотная сюжетная схема была представлена структурой запрет — нарушение запрета — наказание. Для удобства мы так и назвали этот сюжет: «Преступление и наказание». 69% участников (244 человека) построили сюжеты по этой структуре, причем чаще всего в них повторялась ситуация «падение, боль, болезнь». Маргиналиями в этом случае выступили тексты, в которых присутствовали фрагменты вышеуказанного сюжета (например, «нарушение запрета» — без «наказания») либо ситуация «падение, боль, болезнь», не связанная с сюжетом «преступления и наказания». Между текстами истинных воспоминаний оказалось так много общего, а отличия их от текстов псевдовоспоминаний были столь регулярны, что это позволило сформулировать несколько принципиальных тезисов.

Общая структура сюжета «Преступление и наказание» состоит из трех сюжетных узлов: запрета — нарушения запрета — и наказания (или счастливого избежания наказания). Например: папа не велел мне заглядывать в птичье гнездо — я заглянула — птичка улетела, оставив невысиженные яйца; мне не разрешали есть конфеты — я съела много конфет — я не заболела, и меня особенно не ругали; драться с девочками дурно — я подрался — мне было так стыдно, что я 2 дня не выходил гулять…Запрет мог быть выражен эксплицитно (папа не велел мне), — и подразумеваться (драться …дурно), мог касаться конкретной ситуации и общих этических принципов, но он непременно присутствовал, иногда обнаруживая себя лишь последующим наказанием (я упал, ушибся, порвал штанишки — и тут я понял, что нельзя было обижать другого мальчика). Наказание оказывается двух типов: исходящее от запрещающих старших (ругали, папа только молча посмотрел) — и исходящее от «надчеловеческого взрослого» (мама очень испугалась, и ей стало плохо; я упала, расшибла нос и испачкала красивое платье). Вообще мотив падения и /или болезни как наказания за нарушение запрета оказался универсальным. Протагонисты воспоминаний падают с горки, с велосипеда, расшибают себе носы, пачкают и рвут красивую одежду (рефлекс «фаустовского сюжета»: одежда — постоянный предмет гордыни, за которую следует «наказание из бездны»). Иногда, впрочем, «наказанию падением и болезнью» подвергается не только протагонист, но и другие — чаще всего взрослый.

Вот характерный ядерный пример сюжета, обозначенного как «преступление и наказание».

В детстве у меня был диатез, и родители не разрешали мне есть сладкое. Однажды они ушли в гости к соседям, которые жили в нашем же подъезде, на втором этаже. Обычно они не оставляли меня одну дома, это было в первый раз. Сначала я хотела испугаться, а потом вспомнила про запретный буфет. Я забралась в него и увидела сахарницу. Я не хотела съесть все, как-то так само получилось. Но самое интересное оказалось за сахарницей: в глубине, за банками и кульками, стоял коричневый пакетик с шоколадными конфетами. Я решила только попробовать… Когда родители вернулись, мама начала стелить постель и за ручкой дивана нашла груду фантиков. Они с папой так испугались, что у них даже не было сил меня особенно ругать. На следующий день меня не пустили в детский сад — ждали, что у меня поднимется температура. В общем, все получилось очень хорошо.

Как можно видеть из текста, здесь совершено два «преступления»: одно из них совершает ребенок, нарушив сформулированный запрет не есть сладкого. Он получает наказание от тех, кто является «автором» запрета — от родителей, впрочем, не очень суровое. Второе «преступление» совершено самими родителями: они оставили меня одну. За это нарушение несформулированного запрета они расплачиваются своим страхом и моей потенциальной болезнью — «наказание» осуществляется «судьбой».

Второй, дополнительный, сюжет, часто возникающий в этой ТМ в связке с другими или, реже, самостоятельно — это «инициация»: впервые. «Инициация», как и «преступление», тоже двойная: меня впервые оставили — родители впервые ушли, оставив меня.

В этом тексте отчетливо виден и сценарий — «победа»: я нарушила запрет, но им пришлось хуже, чем мне, и все было хорошо. Отметим попутно характерные признаки, отличающие истинное воспоминание от «псевдовоспоминания»: большое количество конкретной лексики, локализаторов (в глубине, за банками…), наличие внутренних предикатов (хотела испугаться, самое интересное оказалось…). Местоимение я появляется как в именительном, так и в косвенных падежах, причем чередование это вполне мотивировано ситуацией и положением героини: во взаимодействии с родителями это мне, меня (сильные и взрослые родители распоряжаются и управляют маленьким ребенком); в отсутствие родителей это я (героиня сама распоряжается собой, хотя и несколько предосудительно).

Сюжет «преступление и наказание» чаще всего оказывается репрезентацией сценария «победа» в разных модификациях: легкая победа, героическая победа (я до сих пор не понимаю, как мы ухитрились все же добежать), победа несмотря ни на что (мороженого в магазине не было, мы купили по пачке масла, шли по улице и ели его, как мороженое, это было здорово»). Другой, почти столь же часто встречающийся сценарий, — это «поражение», инверсия «победы». «Поражение» также часто сочетается с «инициацией» (нам так влетело, что с тех пор я ни разу не пытался курить).

Что касается отличий истинных воспоминаний от соответствующих псевдовоспоминаний, то всем истинным воспоминаниям было свойственно сравнительно большее количество конкретной лексики (кровать в детском саду, красный игрушечный паровоз, клетчатые штанишки на пуговицах — слова, отбрасывающие тень), наличие локализаторов (справа, на полу, один табурет был выше двух других и стоял далеко от окна), эксплицитно или имплицитно присутствующий взгляд на описанную ситуацию с позиции взрослого человека (теперь мне страшно подумать, что тогда я мог…; сейчас я думаю, что кукла была совсем небольшая…; по-видимому, я и тогда смутно догадывалась…), часто встречающиеся указания на свой небольшой рост (под кроватью было пыльно, кукла была больше меня, мы с подружкой забрались в кроватку младшего брата и начали ее раскачивать). Псевдовоспоминания, соответственно, отличались от истинных воспоминаний большей краткостью, почти полным отсутствием конкретных деталей — либо, в 4-х случаях,— наличием серьезных логических и психологических противоречий, возникающих из-за взаимного противоречия конкретных деталей, а главное — отсутствием «взрослого» взгляда на описываемые события: наоборот, использовалась специфически-детская лексика, как бы намеренно симулирующая рассказ ребенка о совсем недавнем событии (котенок больше не захотел ходить, и его отнесли к врачу, который умеет лечить зверей; Машка и Дашка (куклы, как явствует из контекста) не хотели кушать супчик из песочка, плюшевый мишка обиделся и сказал…).

Наиболее частой спецификой, выявлявшейся в псевдовоспоминании, был мотив фундаментальной «дозволенности»: то, что в реальном воспоминании было запрещено — например, жестокость, или одиночество, или демонстративное поведение, — все это в псевдовоспоминании, протагонистом которого является не «я», а «другой», оказывается дозволено и проявляется самым ярким образом. Так, в намеренно литературном воспоминании студентки З. рассказывается история о кукле:

Через две большие, пустые, холодные комнаты, где я, как мне сейчас вспоминается, часто чувствовала себя одиноко, я выбегаю на террасу. Терраса залита солнечным светом. На скатерти дрожат прозрачные зеленые тени листьев дикого винограда, увивающих окна. Пахнет свежесмолотым кофе и яичницей с колбасой — видимо, дедушка только что уехал на работу… Там на столе стоит огромная коробка. Из нее вынимают куклу. Она очень большая, больше меня. Если ее водить за ручку, она «ходит». У меня не получается, я стою рядом и смотрю, как это делают взрослые. Мне очень интересно, я воспринимаю это как настоящее приключение.

В ее же псевдовоспоминании повторен сюжет о кукле, но от лица ребенка с патологией. В сущности, студентка предпринимает насмешливую и демонстративную попытку доказать идею Канта о трансцендентности воображения:

Через две огромные, страшные, пустые, холодные комнаты, где я чувствую себя одиноко, я выбегаю на террасу… Там на столе стоит огромная коробка, которой я сразу пугаюсь. Из нее вынимают очень страшную куклу. Она очень большая, больше меня и похожа на злого персонажа из мультфильма. Если ее водить за ручку, она «ходит». У нее злобная фарфоровая морда и холодные ручки. У меня не получается, я стою рядом и смотрю, как это делают взрослые, и мне скучно и одиноко. Наконец, я догадываюсь, что делать с этой куклой. Я отламываю ее ручку и долго играю с этой холодной ручкой одна в пустой, огромной комнате. Мне страшно, и поэтому интересно.

Прорвавшаяся сквозь эпатаж «дозволенность» заключается в том, что «настоящая я» не позволила себе испытывать постоянный страх, тоску и одиночество, и вот она студентка факультета психологии, в ее истинном воспоминании содержатся многочисленные ремарки с позиции взрослого. Вымышленная девочка разрешила себе — или не сумела побороть — эти эмоции, и поэтому в ее псевдовоспоминании нет позиции взрослого, она и до сих пор в одиночестве играет с холодной ручкой куклы: у нее нет «моего настоящего». Однако общее между истинным протагонистом и псевдопротагонистом проступает в повторяющемся в обоих текстах кластере огромный-холодный-страшный-одиноко. Эмоции, испытанные псевдопротагонистом, хорошо знакомы, но «не дозволены» протагонисту истинному.

В другой паре текстов представлено истинное воспоминание об игре в снежки, где протагонист, причинив в игре боль другому мальчику, испытывает восторг и злорадство, которое озадачивает и ужасает его в его нынешнем, взрослом состоянии: Сейчас мне страшно подумать, что я был способен на такую злобу. Неужели это до сих пор во мне? В его псевдовоспоминании псевдопротагонист злобно и жестоко избивает слабого мальчика, испытывая лишь желание бить еще и еще. Позиции нынешнего взрослого во втором тексте нет по тем же причинам: «Я истинный» осознал и обуздал свою агрессию, и сейчас Я сижу здесь, в аудитории и изучаю психологию, в то время как псевдопротагонист не справился со своей деструктивностью, и сейчас он где? — В тюрьме? В банде? Погиб? Такие примеры «дозволенности» можно множить и множить. Отметим лишь два момента.

По этому же принципу, видимо, строятся образы многих литературных героев: от Джеймса Бонда, Агента 007 с лицензией на убийство — и до убийц и растлителей Ф. М. Достоевского; мне кажется, было бы ошибочным думать, что в псевдовоспоминании выражены эмоции, которые при других обстоятельствах могут прорваться наружу, реализоваться. Скорее наоборот: эти эмоции частично или полностью отрефлексированы и не прорвутся ни при каких обстоятельствах, поскольку это означало бы распад личности, потерю самоидентичности — то, что я не допущу никогда (Надо думать, что Ф. М. Достоевский ни при каких обстоятельствах не предпринял бы совращение малолетней — для него это и значило бы реализовать основной ужас своей жизни, утратить «самость» Не зря автор «Лолиты» испытывал такую демонстративную ненависть к создателю образа Ставрогина — они были «братья по фундаментальному запрету».

Вероятно, именно благодаря «эффекту дозволенности» вымышленный другой, во-первых, оценивается как «плохой», «хуже меня» (из 353 псевдовоспоминаний 71% (250 человек) имеют протагонистом «плохого другого», 24% (85 человек) — «полностью проективного», характеризующегося лишь меньшей прописанностью и отсутствием взрослого взгляда на события, и только в 3% случаев (11 человек) протагонистом оказывается «хороший другой» — «лучше, талантливее меня», правда, очень схематичный).

Непереносимое и умалчиваемое

Анализ полученных результатов позволяет говорить о том, что описанное в тексте «поражение» всегда оценивается автором как условно-приятное и никогда не относится к разряду «непереносимых». Истинно «непереносимые» поражения никогда не становятся развернутым фрагментом текста. Они отсекаются либо точкой — сюжет прерывается, не дойдя до «наказания», либо описаны «словом, не отбрасывающим тень», часто оказываясь среди маргиналий. Например, в очень кратком, без подробностей, воспоминании разворачивается сюжет о том, как «во втором классе на уроке труда мы все — и девочки, и мальчики, шили воротнички для школьной формы, и ничего кошмарнее в моей жизни не бывало». В последующей беседе на вопрос о том, что же было дальше, автор сообщает: «Ну ладно, я расскажу, но это я рассказываю в первый и в последний раз в моей жизни; это самое ужасное воспоминание в моей жизни; я никогда это не забуду, но никогда больше не буду рассказывать». Далее он сообщает, что, не преуспев в шитье воротничка, он отправился в магазин на углу, за тридцать копеек купил готовый воротничок (появилось большое количество подробностей, локализаторы), помял его как следует, потаскал два дня в грязном кармане и отдал учительнице в качестве собственного изделия. Она дождалась, пока все ребята вышли из класса, и сказала: «Я же вижу, что это фабричный воротничок, да еще испачканный о грязную шею». Я никогда в жизни больше не испытывал такого стыда, да еще и чувства своей физической нечистоты. Это самое тяжелое воспоминание в моей жизни…».

Вот еще один случай, когда отсекается «непереносимая» часть воспоминания. Автор подробно, с конкретными деталями и локализаторами, описывает, как готовился к выпускному экзамену в музыкальной школе, как испытал мгновенный мандраж, но сумел взять себя в руки, и т. п. Воспоминание заканчивается словами: «Это был апофеоз». Финал — «победа» — описан без подробностей, «словом, не отбрасывающим тень». Это тем более странно, что обычно именно финал сценария «победа» оказывается настолько приятным для вспоминающего, что снабжается максимальным количеством деталей: на нем хочется остановиться и пережить еще раз во всех подробностях. Истинно переживаемая «победа» описывается в сюжете, структурно полностью аналогичном описываемому:

В первом классе у меня были пятерки по всем предметам, кроме чистописания, и однажды папа сказал мне: «Ну сделай же что-нибудь исключительное, героическое, чтобы победить это дурацкое чистописание! Я полгода переписывала прописи, даже на каникулах… В конце года было родительское собрание, на котором родителям отдавали наши табели. На собрание пошел папа. Я очень боялась. Наконец раздался звонок в дверь… На пороге стоял папа. Он улыбался. В руках у него были тюльпаны — удивительно красивые, полосатые. Я не сразу поняла, что эти тюльпаны мне: мне никто еще никогда не дарил цветы. По чистописанию у меня была пятерка».

Как мы видим, описание счастливой, вновь и вновь переживаемой в воспоминании «победы» как результата долгой, старательной подготовки сильно отличается от неопределенного, неизвестно как и в чем выразившегося «апофеоза». При индивидуальной беседе выясняется, что «апофеоз», действительно, был связан с тягостными переживаниями относительно родителей, возвращаться к которым автор не хочет (по этическим соображениям я опускаю подробности).

Вообще поразительные сюжетные и сценарные параллели между текстами разных, незнакомых между собой и принадлежащих к различным поколениям авторов часто позволяют построить оппозицию и выявить те «внутренние смыслы», которые, во-первых, не были бы раскрыты при анализе текста одного автора, а во-вторых, при обнаружении были бы, по-видимому, отнесены к сугубо индивидуальным «внутренним смыслам», хотя сам факт, что они встречаются часто и у разных авторов, говорит в пользу того, что они имеют общекультурный характер. Приведем в качестве примера два истинных воспоминания с совершенно одинаковой структурой сюжета и сценария, с одинаковыми умолчаниями в отношении «непереносимого». Одно из них принадлежит девушке 18-ти лет, другое, послужившее ключом для декодирования смыслов первого — 47-летнему мужчине. Авторы не знакомы лично, как не знакомы и с текстами друг друга.

Воспоминание девушки:

…Как-то вечером мы все сидели на кухне. Сначала я, не без помощи мамы, сделала уроки, потом мама мыла посуду, а папа рассказывал разные смешные истории и дразнился. В дверь позвонили. Папа пошел открывать. Я побежала за ним. На пороге стояла наша соседка, толстая тетя Валя. Она показывала рукой в противоположный угол лестничной клетки — там сидел наш кот, весь залитый кровью. У него не было одной лапы. Папа тут же схватил ключи и побежал греть машину. Мама быстро одела меня, заперла дверь, мы схватили кота, завернули в полотенце и поехали в ветеринарную клинику. В первой клинике нам сказали, что кота нужно усыпить. Во второй и третьей повторилось то же самое. Но в третьей клинике нам дали телефон частного доктора. Мы приехали к нему ночью. Он три часа оперировал нашего кота, и все прошло успешно. Сейчас у нас в доме живет кот с тремя лапами.

Это воспоминание со сценарием «победа» обладает рядом странностей. Оно безусловно истинное — в нем много конкретных деталей и локализаторов. Оно глубоко эмоционально, в нем есть и мы — вся семья, и я как самостоятельный субъект, и по отдельности каждый из родителей. Однако в тексте нет ни одного внутреннего предиката, а также ни одной реплики: никто — ни я, ни мама, ни папа — не обнаруживают эмоций: я не пугаюсь, не плачу, родители — не строят догадок о том, кто искалечил кота; никто, включая толстую тетю Валю, ничего не произносит. Что происходит с нами, пока кота сначала везут в клинику, потом оперируют, тоже окружено молчанием. Это тем более странно, что в параллельном псевдовоспоминании того же автора весь сюжет строится на внутренних предикатах: вымышленная героиня ревнует, волнуется, обижается, злится, то есть автор текста в принципе склонен оперировать словами, описывающими внутренние состояния, но почему-то отказывается от них.

Расшифровкой служит параллельное воспоминание мужчины:

Когда мама писала диссертацию, она жила на даче, а я приезжал туда на каникулы. Не помню, были это зимние или весенние каникулы. Мы пошли на лыжах. Был очень красивый день, было так красиво, что даже было как-то грустно и одиноко. Солнце садилось, и сугробы были окрашены розовым. Мы уже возвращались домой, когда я увидел возле лыжни белку. Я подъехал и взял ее в руки. Она была живая, но, по-видимому, умирала. Она смотрела на меня своими черными глазками... Подъехала мать. Она сказала: «Брось ее, она умирает». Я стоял с белкой и не знал, что делать. Потом я положил ее возле лыжни и поехал догонять мать. Я оглядывался несколько раз и видел, как на белку падает снег. Это самое тяжелое воспоминание в моей жизни. Я никогда не рассказывал его, потому что я не могу описать тех чувств, которые я тогда испытал. Конечно, там было и осознание того, что существует смерть, и глубокий конфликт с матерью (кстати, ее варежки были отделаны беличьим мехом), и чувство беспомощности и одиночества, но все это не исчерпывает тогдашнего моего состояния. Более того, я заведомо не соглашусь ни с какой интерпретацией — если бы это можно было выразить, я бы сумел это сделать, и воспоминание не было бы таким мучительным.

Удивительно, насколько сильно сходство этих текстов! Параллели очень прозрачны: в обоих воспоминаниях ребенок видит умирающее животное. Но в первом случае это любимый домашний кот, во втором — дикая, «ничейная» белка. И в первом случае на спасение кота бросается вся семья, причем ее единство и взаимное понимание так велико, что не требует слов (папа молча бросается греть машину и пр.). Ни у кого не возникает сомнений и разногласий, никто не опускает руки после неудачи в первой клинике, и ребенку не приходится принимать собственное решение, соглашаться, настаивать — он действует в рамках некого счастливого «мы». Результатом этого совместного порыва является победа вопреки всем обстоятельствам. Однако чувства, которые испытала героиня, по-видимому, относятся к разряду «непереносимых», и они оказываются в тексте системным умолчанием — равно как умалчиваются и непереносимые ситуации ожидания, пока кота возят из клиники в клинику, оперируют. Во втором случае ребенок оказывается один на один с умирающей белкой. Мать эмоционально не участвует в ситуации, скорее всего, вообще не подозревает о ее значимости, и ребенок вынужден сам принять решение, причем что бы он ни предпринял, победы не последует. Он не в состоянии даже помыслить о том, как поступить было бы «правильно». Он оказывается «не человеком, а обстоятельством — как дерево или снег» (интерпретация автора текста в дальнейшей беседе). Эти чувства «стыда, несуществования и предательства» особенно тяжелы постольку, поскольку «не поддаются описанию и потому непоправимы».

Паравизуальный тест

Гипотеза о том, что «непереносимые» переживания обычно становятся предметом умолчания и не превращаются в развернутый рассказ, была проверена следующим образом. Контрольной группе участников ТМ (50 человек) за 10 дней до проведения методики был предложен рассказ о серии картинок, изображающий следующий сюжет: герой стоит с корзинкой, полной разнообразных продуктов, в супермаркете, не посмотрев, протягивает кассирше деньги, думая, что это крупная купюра, однако он ошибается — купюра мелкая, ее не хватает на оплату покупок, кассирша сначала долго выжидательно молчит, смотрит на героя презрительно и насмешливо, а потом, в тот момент, когда он понимает свою ошибку, устраивает грандиозный скандал, и герой бежит прочь, бросив тележку с покупками; дома его встречают вопросом, купил ли он масло, и он отвечает…

И далее предлагалось три варианта ответа: а) Не купил — герою не хватило денег; б) Герой рассказывает смешную историю о нелепо выглядевшей и раздражительной кассирше, с которой он не стал связываться и поспешил уйти; в) Герой рассказывает об ужасной истории, приключившейся с ним в супермаркете, и заключает, что это еще одна неудача в цепи преследующих его случайных неприятностей.

Здесь впервые применена техника «паравизуального» теста: картинки не предъявляются, а описываются в контексте рассказа об уже проведенном эксперименте. Этот прием дает ряд выгод по сравнению с истинным предъявлением картинок: во-первых, снимается проблема изобразительной стилистики, оказывающей серьезное влияние на интерпретацию (реальные картинки должны быть нарисованы «в некоторой манере» — комической, схематической, контуром, штрихами, в цвете); во-вторых, картинки в принципе не передают однозначно те смыслы, которые выражены внутренними предикатами (герой думает, что это крупная купюра, однако он ошибается).

Из 50-ти отвечавших 31 человек ответил, что выберет первый вариант: произошедший инцидент не интерпретируется как событие, он неприятен и не является предметом рассказа; 11 человек выбрали второй вариант ответа: инцидент интерпретируется как смешной, и таким образом достигается победа; 8 человек предпочли третий вариант ответа: они строят свой биографический сценарий как цепь постоянно оборачивающихся против них случайностей — «ударов судьбы», причем здесь тоже можно говорить о своего рода победе. Это победа не на уровне сюжета, а на уровне сценария: автор оценивает себя как некоего отрицательного «избранника судьбы», «особенного» человека, неудачи которого объясняются не столько личными просчетами и ошибками, сколько мощью нечеловеческого партнера, постоянно и закономерно выигрывающего у него.

В дальнейшем, при проведении ТМ, выбор сценария был полностью повторен: у всех выбравших первый и второй варианты ответа тексты представляли собой различные репрезентации сценария «победа», у выбравших третий вариант — сценарий «поражение». Вообще же соотношение сюжета «преступление и наказание» и сценариев «победа-поражение» можно представить в следующей таблице:

Соотношение сюжета «Преступление и наказание» и сценария «Победа-поражение»

Следующая таблица дает представление о том, как распределяются объемы текста в связи с смысловой оппозицией «приятное — непереносимое».

В этой таблице приведены относительные объемы текстов с сюжетом «преступление и наказание» и сценарием «победа». Легко видеть, что в подавляющем большинстве случаев подробнее всего переживается счастливая развязка. Только в нескольких текстах основным предметом переживания служит экспозиция, а не развязка.

Соотношение объемов сюжетных узлов

Разумно полагать , что при анализе текста воспоминаний можно руководствоваться предположениями о том, что условно-приятные события излагаются, как правило, с тем большей подробностью, чем более приятные переживания связаны с ними; истинно-неприятные события излагаются коротко, схематически или вообще становятся предметом умолчания. «Ненормально»-большая экспозиция, если в ней описывается в подробностях время и место действия, портреты действующих в воспоминании лиц, их характеристики и обстоятельства их жизни, свидетельствует о приятных переживаниях, связанных с самим фактом обращения к детским воспоминаниям; если же она полна «слов, не отбрасывающих тень», безагенсных и псевдоагенсных конструкций, может говорить о том, что автор оттягивает момент перехода к собственно сюжету, особенно к его развязке, поскольку это неприятно — а в случаях полного отсутствия развязки и «непереносимо».

Композиционные и сюжетные умолчания «неприятного» и «непереносимого»

Рассмотрим в свете этой интерпретации еще несколько текстов истинных воспоминаний.

В воспоминании студента И. более двух третей занимает описание строящегося здания больницы — серого, мрачного многоэтажного здания, которое возводилось более пяти лет, потом строительство было приостановлено, потом была снята охрана, и здание пришло в запустение. В огромной экспозиции нет ни одной человеческой фигуры, ни я, ни другие люди не появляются в тексте «по грамматическим причинам»: все использованные конструкции относятся к безагенсным или псевдоагенсным (здание строилось, строительство шло долго, дом пришел в запустение и пр). Затем появляется переход к следующей части рассказа, в нем используются псевдоагенсы все, многие: все боялись проходить мимо этого дома. После этого идет короткое предложение с относительно конкретными фигурами: дом облюбовали бомжи и местные хулиганы, в поисках приключений стали туда забираться и школьники. В следующем, тоже лапидарном предложении говорится, что мы с друзьями сначала изучили все, что связано с этим домом (слова не отбрасывают тень: кто эти друзья? каким образом изучили? Что именно имеется в виду?), а затем отправились туда. Там мы совершали подвиги: прыгали с этажа на этаж, потом, наоборот, поднимались на крышу, ходили по бортику, спускались в подвал. Это единственное «конкретное» предложение во всем тексте. Характер локализаторов заставляет предположить, что описывается реальное событие: высказывание прыгали с этажа на этаж, потом, наоборот, поднимались на крышу содержит очевидный для автора локализатор прыгали *вниз (поскольку затем идут слова: наоборот, поднимались). Ходили по бортику также настолько пространственно очевидно для автора, что ему не приходит в голову объяснять: по бортику чего? На этом описание собственно конкретного события прерывается, и следует короткое резюме: скоро весь район узнал о совершенных подвигах (Кто именно узнал? Каковы были подвиги? Что именно произошло в заброшенном доме такого, что это стало известно всему району?). Больше никто (кто именно?) не хвастался своими подвигами, потому что все (Кто?) знали о том, что было совершено нами (А что было совершено?). В заключение говорится о том, что теперь, проходя мимо этого дома, я с ужасом думаю: как я мог туда забрести?

По сюжету это воспоминание может быть отнесено в качестве маргинального к категории «преступление и наказание»: нарушением запрета здесь очевидно являются игры в заброшенном доме, однако наказание отсутствует. Сценарий, на мой взгляд, относится к ряду специфических «победных» сценариев: «искатели жемчугов». В рамках этого сценария обычно функционируют сюжеты о далеких путешествиях, приключениях, походах, войне, смелых авантюрах и пр. Основные смыслы, выражаемые этим сценарием, состоят в следующем: я исключителен, я видел то, чего никто из обычных людей не видел, я был там, куда никто не добирался, я не растерялся и не испугался в такой ситуации, где растерялся бы каждый, я сумел преодолеть те трудности, с которыми ты даже не сталкивался и пр. Обычно сценарий «искатели жемчугов» воплощается многословно и с большим количеством конкретных деталей и подробностей: рассказывающий переживает вновь ситуацию победы — над обстоятельствами, над страхом, над природой. В приводимом воспоминании, однако, все «героическое приключение» занимает полторы строки. Несообразно большая и не содержащая никаких фигур экспозиция может свидетельствовать о том, что автор не решается перейти к основному тексту, возможно, даже решает, следует ли вообще это делать. Можно заключить, что воспоминание о приключении неприятно, если не «непереносимо». Что же произошло в заброшенном доме? Детей напугал бомж? Подломилась ступенька? Реальное происшествие скрыто за повтором слова подвиг. Скрыта и реальная роль автора: вместо я действует обобщенный персонаж мы с друзьями, а я появляется только в заключительной фразе, в «безопасной» позиции взрослого. Ключом служит псевдовоспоминание того же автора, в котором действуют два персонажа: я — робкий домосед и мой враг, бессмысленно агрессивный и отважный, которому, собственно, и отведено главное место в тексте (более 80% объема). Антипод автора декларирован как человек, боящийся внешнего мира, событий, агрессии окружающих — соответственно, основным сознательным, декларируемым сообщением псевдовоспоминания является утверждение: я не боюсь. Основным недекларативным сообщением, напротив, является рассказ о «враге», который ничего не боится и вызывает зависть, любование и восхищение робкого наблюдателя. Можно полагать, что в псевдовоспоминании обрели образное воплощение две ипостаси реального автора: смелый, агрессивный герой-нарушитель запретов и любующийся им робкий ребенок, который обезопасил себя формулой мы с друзьями, который постоянно оглядывается на окружающих в поисках одобрения (весь район говорил о совершенных подвигах), который ищет безличных, безагенсных формулировок, чтобы не сказать я (даже подвиги просто совершены — не нами и, тем более, не мной). Таким образом, автор воспоминания рассказывает об авантюре, предпринятой не из любви к приключениям, а из-за необходимости робкого человека доказать (кому?) собственное бесстрашие. Сам процесс доказательства — «подвиги» в заброшенном здании — непереносимо страшен и противоречит реальным желаниям, но это экзамен, сдав который, можно быть самим собой, не опасаясь обвинений (чьих?) в трусости, конформизме, желании быть как все. Конфликт ценностей проявляется и в композиции, и в синтаксисе текста, где на несколько ладов повторяется, что герой не исключителен, что герой — один из многих. Так, бросается в глаза «академический» способ изложения: сначала идет «история вопроса» (здание строилось, потом стройка остановилась и пр.), потом «обзор работ современных авторов» (бомжи, местные хулиганы, школьники), потом собственный — и тоже коллективный — вклад в изучение проблемы. Однако сценарий «искателя жемчугов», бесстрашного героя, как раз и сводится к утверждению собственной исключительности. Конфликт ценностей подтверждается концовкой воспоминания: «подвиги» были